И.Синельников:
"Затем мы читали друг другу стихи.
В числе других он прочитал «Движение»:
... А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
 |
Тогда же он прочитал мне стихотворение «Часовой», сочиненное,
как он сказал, на дежурстве у знамени полка.
Заболоцкий: "- Это будет программное стихотворение в книге, которую я сейчас готовлю.
Книга будет называться «Столбцы». В это слово я вкладываю понятие дисциплины, порядка – всего,
что противостоит стихии мещанства".
Таким образом, я первым слушал все стихотворения,
вошедшие затем в сборник «Столбцы», а также многие
неопубликованные и даже потом уничтоженные им произведения.
Конечно, это объясняется только тем, что я был первый, кто приходил к нему и мог выслушать стихи.
А ему нужен был слушатель, на котором можно было проверить, какое впечатление эти стихи
производят.
Особенно мне повезло в те дни, когда он приступил к созданию своей замечательной поэмы
«Торжество земледелия». (В. А. Каверин не случайно написал о ней: «Положите
рядом «Фауста» Гёте и «Торжество земледелия» — и сразу
станет видно, откуда идет это стремление взглянуть на мир
глазами батрака, коня, предков, кулаков, сохи, животных,
солдата, тракториста. Духовный и материальный мир природы глубоко задет преображением,
спором человека с природой, стремлением человека преобразить и подчинить ее».)
Когда я приходил, он немедленно читал мне готовые части поэмы, и я должен был высказывать
свое мнение о прочитанном. Помню, мы говорили, что если символисты бесплодно
мечтали о создании мифов,
то «Торжество земледелия» приближает осуществление этой идеи.
Меня особенно потрясла первая
«Ночная беседа» — спор о душе".
Д.Максимов:
"Для всех, любящих русскую поэзию, и, в частности,
для нас, людей старшего поколения, переживших ее бурный расцвет
20—30х годов, имя Заболоцкого незабываемо.
В замечательном поэтическом полногласии тех лет и
последующих десятилетий мужественнный, громкий и
глубокий голос Заболоцкого ни с чем не спутаешь.
Его поэтический мир органичен и вместе с тем в большей мере,
чем у других лириков, подчинен творческой воле поэта, а его путь,
ведущий его от захватывающей дисгармонии «Столбцов»
к стройности и просветленности его лучших зрелых созданий,
поразительно, классически рельефен и сознателен".
"...1928г. зал "Кружка камерной музики". был вечер молодых поэтов.
Он читал стихи из "Столбцов", которые еще не вышли, но, видимо, были уже в основном написаны
или почти написаны. заболоцкий читал так. как это соответствовало
строю его ранних стихов:
четко, императивно, мажорно, без всяких признаков "музыкального
самозабвения". Гротескный иррационализм словосочетаний как будто
сталкивался в этих стихах, и в их голосовой подаче и в их
содержании с четкостью звука, бодрствующей мыслью,
определенностью темы:
Гляди: не бал, не маскарад,
здесь ночи ходят невпопад,
здесь, от вина неузнаваем,
летает хохот попугаем;
раздвинулись мосты и кручи,
бегут любовники толпой,
один — горяч, другой — измучен,
а третий книзу головой...
И — окончание этого стихотворения («Белая ночь»):
И всюду сумасшедший бред,
и белый воздух липнет к крышам,
а ночь уже на ладан дышит,
качается как на весах.
Так недоносок или ангел,
открыв молочные глаза,
качается в спиртовой банке
и просится на небеса.
Больше всего останавливала внимание эта концовка.
В ней ощущались не только эпатирующая смелость, смысловая сдвинутость,
которые могли возникать в поэзии и возникали иногда на почве чисто
рационалистического задания. Эти стихи притягивали какой-то
органической странностью («остранение» — не то слово!),
заключенным в них невыразимым, но гипнотически действующим
«третьим смыслом», от которого немного кружилась голова.
(Эта «странность» мне и
сейчас представляется особой,
не вписанной в научную поэтику поэтической категорией.
Тогда мы много разговаривали на эту тему с молодым поэтом,
примыкавшим к обериутам, — Евгением Ивановичем Вигилянским). Прослушав эти и подобные
им стихи Заболоцкого, мои товарищи и я
так заинтересовались неизвестным нам и вообще малоизвестным
тогда поэтом, что решили познакомиться с ним покороче.
Мы просили его выступить в нашем небольшом, вполне приватном литературном кружке.
И вот в условленный вечер к нам пришел Николай Алексеевич Заболоцкий.
Собравшиеся «осьминоговцы» и их гости, «молодежь без стариков», сверстники Николая Алексеевича, встретили его
радушно и приветливо, даже «с почетом». Он пришел к нам охотно, по первому зову,
держался с уважением к собеседникам, скромно, хотя и без
излишней скромности и без видимой застенчивости, но отнюдь не пытался завладеть
разговором, стать центром
общества. Его лицо, здоровое, с правильными чертами, с заметным румянцем
выглядело самым обыкновенным.
Ничего нарочито поэтического, или богемного, или экзотического в этом лице
и в сдержанных манерах нашею гостя не было. Очки, которые он носил, казалось,
окончательно исключали возможность увидеть в нем поэта, каким он представлялся
по старой традиции (Пушкин, Лермонтов, Блок в очках — ведь это невозможно!).
Он смотрел просто и непритязательно, и, конечно, ни один прорицатель или
экстрасенс не угадал бы в этих спокойных, трезвых и ничем не выдающихся
чертах признаков его чудесного дара и откровений о его будущей жизни — большой,
трагической, беспощадно суровой и все же прекрасной и значительной.
Как разительно отличался облик Заболоцкого от его товарища по группе обериутов
Даниила Хармса, который также нас как-то посетил!
Хармс по-футуристически заботился о своей внешности, стремясь придать ей вид необычный,
и достигал в этом полного успеха. Идеально вежливый в обращении, высокий, эффектный,
с лицом до предела бледным, даже зеленоватым, Хармс благодаря какому-то сгустку материи
на голове, напоминающему тюрбан, был похож на индийского факира (он пояснял, что этот
«тюрбан» — не что иное, как мешок из-под бумаги, заимствованный им из широко известного
уединенного места). Зычный, отрывистый голос Хармса, читавшего свои «заумные» или детские
стихи с мрачным, сосредоточенно-серьезным выражением лица, всей тяжестью обрушивался на
взрослых слушателей, а детскую аудиторию — об этом мне рассказывал К. И. Чуковский — доводил
до безграничного восторга.
Заболоцкий в способе носить себя, читать стихи и разговаривать был совершенно
чужд этой «футуристической» позе. При первом взгляде его можно было принять
за молодого инженера, врача, агронома, как его отец, пожалуй, даже спортсмена.
Заболоцкий жил в конце 20-х годов на Конной улице (дом 15, квартира 33),
в районе Старого Невского, недалеко от Александро-Невской лавры.
Писатели, как и все на свете, живут чаще всего в местах случайных,
безразличных к их внутреннему обиходу, не соотносимых с душевной окраской
их жизни и творчества и не вникая в суть этих мест.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну,
— писала Ахматова.
Во всяком случае, хотя Заболоцкий жил в тех местах сравнительно недолго,
в его «Столбцах» содержалось нечто, крепко связанное с тупым заскорузлым неуютном
перекупного и Конной.
Это – фон, пейзаж «Столбцов». Я внятно почувствовал его еще тогда – входя к
Заболоцкому и выходя от него.
 |
Ломовики, как падишахи,
Коня запутав медью блях
Идут, закутаны в рубахи
С нелепой важностью нерях.
Вокруг - пивные встали в ряд
Ломовики в пивных сидят.
И в окна конских морд толпа
Глядит, мотаясь у столба.
Откуда пришла к нам поэзия «Столбцов», такая дерзкая и своеобразная?
В этом заключался один из основных вопросов. Конечно,
Хлебников, обериутское окружение — это было ясно при первом приближении к поэзии
Заболоцкого того времени. Но думалось не только об ее литературных стоках, но и об
истоках жизненных. Совершенно очевидно, что стихи эти породила встреча с какими-то
страшилищами косного, бездуховного мира, обступившими поэта на полусимволической
Конной улице и многих ей подобных, а может быть, и более того — явившимися в сознании
поэта как псевдоним косных мировых сил в их универсальной космической сути. Недаром
Заболоцкий писал о «глуши веков», имея в виду, ближайшим образом, пивную «Красная Бавария»,
и о «ходе миров», подвластных «маклаку», — и «Обводном канале». Не случайно стихотворение
о кошках («На лестницах») в подаренном мне рукописном варианте он назвал «Бессмертием».
Была очевидна и правота тех критиков (а среди них был и я в своей давней статье),
которые видели в этих стихах презрение к уродливым порождениям нэпа. Нельзя не понять
также и того, что одним лишь нэпом захват «Столбцов» не ограничивается, что эти стихи
относятся к мещанской трясине и пошлости в самом широком ее проявлении — нэпмановском
и сверхнэпмановском. Сам Заболоцкий в позднейшей автобиографии, не боясь некоторой
схематизации и выпрямления, определил содержание «Столбцов» как «сатирическое
изображение этого быта». Но поэзию «Столбцов» вряд ли можно объяснить одним
негативным отношением к физиологии быта, каким бы косным он ни был. Стоило ли поэту
такого масштаба, как Заболоцкий, тратить свою творческую энергию на разоблачение
пошлых мещанских свадеб и «пивного веселья»? Думается, что нет. Этим разоблачением
содержание его молодой поэзии не исчерпывается.
Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех севрюг,
Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на крюк.
Под ней кета пылала мясом,
Угри, подобные колбасам,
В копченой пышности и лени
Дымились, подогнув колени,
И среди них, как желтый клык,
Сиял на блюде царь-балык.
И все же безвоздушная жизненность «Столбцов», с приглушенным, полуспрятанным лирическим «я»,
отсутствие катарсической разрядки, их замкнутость в сфере беспросветного гротеска внушали
тревогу. «Дом без воды» — называл я эти замечательные стихи впоследствии. Возникала, пока
еще робкая, мысль о том, что в «Столбцах» — лишь одна из стихий еще не явленного в целом,
но живущего в душе поэта, за гранью этих стихов, вольного и широкого мира гармонической поэзии.
И, конечно, я был прав, во всяком
случае по отношению к миру природы. Много позже я узнал, что Николай Алексеевич появился в
нашем городе, приехав из далеких вятских краев с огромным опытом общения с природой,
с ее образом в сердце, интимно и крепко связанный с ее первозданной чистотой.
И узнал я еще, что и в период, когда он работал над «Столбцами»,
он создавал такие высокие стихотворения, как «Лицо коня», «В жилищах наших»,
«Прогулка», которые в корне расходились с содержанием этого сборника
и не вошли в его первое издание. Вот, например, изумительные стихи о коне,
где почти уже предсказана будущая «натурфилософия» Заболоцкого:
...Он слышит говор листьев и камней.
Внимательный! Он знает крик звериный
И в ветхой роще рокот соловьиный.
И зная все, кому расскажет он
Свои чудесные виденья?
Ночь глубока. На темный небосклон
Восходят звезд соединенья.
И конь стоит, как рыцарь на часах,
Играет ветер в легких волосах,
Глаза горят, как два огромных?
И грива стелется как царская порфира.
Помнится— о стихотворении «Север». Это была совсем
другая эпоха в его развитии, которую не следует смешивать с эпохой «Столбцов».
В ту пору он пользовался обогащающим опытом своей молодой поэзии,
но она, как целостное явление, отодвинулась для него в прошлое, незабываемое и
неповторимое. Его новые искания и достижения были связаны теперь и
в дальнейшем с традициями русских классических поэтов, с их высокой
человечностью и с их стиховой культурой".
На главную страницу
Яндекс.Реклама
