Марина Чуковская

Н.Степанов

Живой цветок и минерал, Лесное озеро и вечер, Ты все в душе своей собрал И все для нас очеловечил. На нартах коченел Седов, А где-то коршуны кружили, И пел ковыль из тьмы годов, И плакал Игорь по дружине... Не странно ль вспоминать о них Здесь, на Гомборском перевале, Где русский и грузинский стих Всю ночь, как братья, пировали? И слышал ты, как лес гудел, Как речка лепетала звонко, И на Вселенную глядел Глазами мудрого ребенка.

"Последние два года жизни (1957 и 1958) Н. А. Заболоцкий проводил в Тарусе. В этом тихом, маленьком городке на берегу Оки, окруженном лесами, стоящем вдалеке от железной дороги, сохранилось спокойствие, утраченное в подмосковных местах. Полноводная Ока, полевые просторы, раскинувшиеся напротив высокого берега, на котором расположена Таруса, — все это привлекало Заболоцкого, полюбившего этот уголок. Здесь, в Тарусе, рождались стихи Заболоцкого о русской природе, навеянные окскими далями, просторами лесов и полей, сдержанной красотой русского пейзажа. Николай Алексеевич хотя и восторгался величием кавказской природы, горами Грузии, цветением крымских парков, морской панорамой Гурзуфа, но больше всего любил скромную, непышную русскую природу. Он говорил мне, что горы, закрытый горизонт подавляют, не дают такого ощущения простора, как ровный пейзаж русских полей и лесов.

В одном из «тарусских» стихотворений — «Вечер на Оке» — он со свойственной ему точностью и лирической проникновенностью изобразил этот приокский пейзаж. Николай Алексеевич много работал. Он переводил сербский эпос, обдумывал или писал стихи. В Тарусе была написана поэма «Рубрук». Николай Алексеевич не раз говорил мне, что ему нигде так хорошо не работалось, как в Тарусе. Работал он большей частью с утра до обеда. После обеда отдыхал, беседовал, гулял. Сидя на террасе или под яблоней, он часами мог думать, наблюдать за окружающей его природой. Такие стихотворения, как «Птичий двор», «Стирка белья», «Летний вечер», «Вечер на Оке», «Гроза идет», «Городок», «Подмосковные рощи», «На закате», не только были написаны в Тарусе, но и навеяны ее природой, тихой жизнью городка, далями приокских пейзажей. Николай Алексеевич был необычайно принципиален. Даже в мелочах, в житейских и литературных делах он не допускал ни малейшего компромисса...

Он никогда не менял своего мнения. Не приходил в гости, если знал, что может среди приглашенных встретить человека, ему неприятного. С посторонними всегда был очень сдержан, даже, иным казалось, высокомерен. Но это была, скорее всего, самозащита. ...Вообще вся жизнь его проходила в упорном и организованном труде. Как я уже говорил, он наводил идеальный порядок в «Чиже». Не сомневаюсь, что он был аккуратнейшим чертежником. Но прежде всего поражает огромность его переводческой деятельности. Ведь за десять— двенадцать лет он перевел помимо двух огромных томов грузинской поэзии множество стихов — украинских, венгерских, таджикских и других поэтов. При этом к своей переводческой работе Николай Алексеевич относился не менее тщательно и серьезно, чем к своему собственному творчеству. ...Николай Алексеевич работал над переводом с утра до обеда — часов пять, аккуратно выписывая своим четким почерком многочисленные варианты. За день он обычно переводил около тридцати строк, выкуривал чуть не пачку папирос. Потом переписывал и правил. Меня всегда поражало исключительно серьезное, уважительное отношение 3аболоцко го к своему творчеству. Он относился к нему как к Высшему Долгу, священной обязанности, во имя которой он всегда готов был пожертвовать и любыми удобствами, и материальной выгодой ...

В последнее десятилетие своей жизни Николай Алексеевич «чистил» несколько раз свою небольшую, но тщательно подобранную библиотечку. Он благоговел перед «Словом о полку Игореве», высоко ценил русские былины. Одним из последних его замыслов было перевести на современный язык, обработать былины. Он постоянно говорил с сожалением, что имеющиеся записи былин (Гильфердинг) слишком многословны и тяжелы, изобилуют ненужными повторениями. Он мечтал о своде былин по типу «Калевалы». Перевел две былины об Илье Муромце. Когда Николай Алексеевич приехал из Италии (1957), он привез довольно много художественных изданий, среди них были особенно любимые им художники — Брейгель, Матисс, Сезанн, Моне, Марк Шагал (его альбомы были в разных изданиях), Боттичелли. Вообще последние годы жизни особенно высоко ценил старую классическую живопись. Он купил копию с картины Леонардо да Винчи («Мадонна Литта»), мечтал заказать копию «Зимней охоты» особенно любимого им Питера Брейгеля. Пантеистическое восприятие жизни в ее космическом единстве и закономерности у Заболоцкого лишено мистических устремлений. В основе его поэтических построений лежит рационалистический принцип. Разум Вселенной. Все происходящее в мире может быть познано человеком с помощью разума. Преклонение перед наукой, перед всесилием человеческого разума. Поэтому и поэзия его, подобно поэзии Ломоносова, гениального ученого, проповедовавшего и своих стихах достижения современной науки, в известной мере дидактична. Стихотворение «Сквозь волшебный прибор Левейгука...» — это гимн науке, раскрывающе й перед человеком тайны Вселенной. Точное, классически весомое слово, преодоление зыбкости, недосказанности, когда найдено логически точное выражение мысли.

Тематическая и синтаксическая завершенность каждой строфы — все это подчеркивает планомерный ход размышления автора. Стихотворение это могло стать дидактичным, если бы не чувствовались лирические переживания автора, отепляющие: Там звездное чую дыханье. Здесь впервые врывается авторское «я», здесь чудесное «чую дыханье». В стихах Заболоцкого нет лирического героя. Они, за редким исключением, не автобиографичны. Это чаще всего философские раздумья автора — наблюдателя, соглядатая жизни. Средством выражения ангорского сознания является пейзаж. Пейзаж у Заболоцкого не импрессионистичен и не символичен. Он строго реален, точен в деталях. Продолжая многие принципы философской лирики Баратынского и Тютчева, Заболоцкий по-новому видит мир, его краски напряженнее, резче, необычнее. Всегда обычно серьезный и сдержанный, Николай Алексеенич любил пошутить, ценил меткие, острые слова. Атмосфера шутки, розыгрыши, царившие в «Еже», шутки в Дружеском кругу, комические застольные тосты. Произносил их Николай Алексеевич с полной серьезностью, лишь лукавый огонек сквозил из-под очков. Он охотно писал шуточные стихи, в которых давал волю самому безудержному и вместе с тем милому юмору. Таковы, например, «Записки аптекаря» или шуточные басни, преподносимые мне обычно в день рождения, как исследователю Крылова. Николай Алексеевич любил гостей, был особенно радушным и приветливым хозяином. К приему гостей он относился серьезно, как к особо важному и ответственному делу. Особенно торжественно проходили такие вечера, когда приезжали грузинские писатели из Тбилиси — Симон Чиковани, Карло Каладзе, Бесо Жгенти. Стол тогда проходил, по грузинской традиции, в обилии тостов, в которых отмечались бесчисленные заслуги присутствующих. Особенно близок Николаю Алексеевичу был Симон Чиковани, которого, и жену его Марику, глубоко уважал и любил. Приезд Симона Ивановича превращался в настоящий праздник. Николай Алексеевич виртуозно импровизировал тосты, внося в каждый из них серьезный, поучительный, дидактический смысл. Это не только дань традиционному грузинскому красноречию, но и дань уважения гостю, признание (и восхваление) его заслуг.